«Современная литература, основанная на традициях великой русской литературы, начинается заново. Ей, как и народу, предоставлена свобода. Литераторы мучительно ищут этот путь», – именно так, на одной из конференций, характеризуя сложившуюся культурную ситуацию в стране, размышлял В. Астафьев [8, с. 6].
Проблеме диалога постмодернизма с классической литературной традицией посвящено немало научных изысканий, отмечающих, с одной стороны, оригинальность современного литературного процесса, а с другой, его гибридно-аллюзивный характер относительно классики. Подобная «амбивалентность» вопроса определяет градацию его универсального методологического понимания. Подведя итог художественным и эстетическим исканиям столетий, современный литературный процесс, будучи процессом, подчиняющимся законам «рубежа веков», сумел задать относительно новые параметры не только человеческому, но и эстетическому, а также художественному содержанию.
Само явление рубежа веков, как отмечает М.А. Черняк, является «открытой к диалогу культур эстетической системой», развивающейся «в едином экспериментальном пространстве» [8, с. 6]. Таковым пространством является, прежде всего, эстетический диалог: как с современностью, так и с содержанием литературы-прецедента, ведь литература «нового века» подчиняется законам рубежа веков, а значит, ее содержанием так же, как и сто лет назад, может являться анфилада «трагических противоречий действительности» (именно так о современной ему литературе писал Максим Горький).
Вообще, о явлении постмодернизма исчерпывающе размышляют И.С. Скоропанова [7] и О.Б. Вайнштейн [3], рассматривающие в качестве такового «всю сумму культурных настроений, связанных с ощущением изжитости «современности», вступления в полосу эволюционного кризиса». Это понятие антиципирует те потенции постмодернистского текста, о которых, в свою очередь, пишет Г.Л. Нефагина [6]. Исходя из всего вышесказанного, можно выделить ряд, на наш взгляд, наиболее существенных особенностей, свойственных «литературе рубежа», или «постмодернистской литературе»:
1. Поскольку основной вектор постмодернизма приходится на субъективность, лишающую действительность претензии на самостоятельность, определенную внутреннюю логику, и отражающую, как правило, онтологический экзистенциальный кризис, а также уход от внешней реальности к исследованию внутренних состояний сознания путем синтеза периферийных текстов – литературы и философии, литературы и искусства, литературы и истории, то можно говорить о возникновении так называемых диффузных, «полиязыковых» моделей литературного творчества, преодолевающих, как по М. Эпштейну, «моноязыковые» [9, с. 385] границы языка литературы и научного познания.
2. Важную роль в преодолении ограниченности «моноязыков» играет прозаическое повествование, благодаря которому в произведении сочленяются самые разнообразные полистилистические гибридные нарративы, как то: стилевая эклектичность текста, цитатное обыгрывание классических сюжетов, канонических конструкций, многочисленные реминисцентные иронизирования и пародирования (не случайно канадский литературовед Линда Хатчеон называет постмодернистскую прозу «ироническими кавычками» [10]). Это обуславливает интертекстуальность постмодернистского текста, включенность любого из них в контекст мировой литературы, неизбежно идентифицирует его аспект как «тривиальный», т.е. не претендующий на оригинальность.
Для понимания идеи, положенной в основу повести «Новая московская философия», необходимо классифицировать основные течения постмодернистской литературы и определить место В. Пьецуха как частного представителя русского постмодернизма в его общей специфике. Традиционно выделяют три основных типа постмодернизма: лирический (И. Яркевич, В. Степанцов), лирико-постфилософский (Д. Галковский) и нарративный. К нарративному постмодернизму, воспринимающемуся как самая традиционная из его форм, относится повесть В. Пьецуха «Новая московская философия», написанная в 1989 году, в эпоху кризиса модернистских и реалистических тенденций, образования единой общекультурной системы, развенчавшей «мифы перестройки» и вышедшей к главной теме современности – самоидентификации бытия человеческого «я» в жизни, мировоззрении, литературе.
Примечательно то, что сюжет повести открывается размышлениями о русском слове, литературе: «Это удивительно, но русская личность издавна находится под владычеством родного слова...». Очевидно, перед нами яркий пример полиязыковой диффузности, развивающийся по пути движения сюжета от «моноязыковой» ограниченности литературы к расширению формы (методом нанизывания к частной литературе частной философии, частного литературоведения). Это обстоятельство позволяет говорить о гибридно-пограничном произведении, сочетающим в себе признаки, как художественного текста, так и литературоведческого, философского эссе. Автор прибегает к приему реминисцентного иронизирования, высмеивая эти категории и указывая на их опосредованное отношение к литературе. Ситуация реминисцентного пародирования встречается и далее, где Пьецух размышляет о начале романа «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского. Сопровождая свои мысли внушающим неуверенность комментарием («а ведь никогда не было ни жаркого июля, ни вечера, ни каморки, ни молодого человека»), автор дает понять, «что в жизни неоднократно повторяются сцены и эпизоды, описанные в литературе».
Вообще, цитатно-реминисцентные модели, включаемые в постмодернистский текст, занимают в нем двоякое положение: с одной стороны, посредством цитаты два текста вступают друг с другом в диалог, а с другой – «чужое» слово вступает во взаимодействие со «своим». Если речь идет о функции цитаты в авторском тексте, то цитата исследуется как элемент текста, несущий смыслы, возникающие на пересечении «своего» и «чужого». В случае использования цитаты из прецедентного текста, которым для «Новой московской философии является «Преступление и наказание», в новом произведении встаёт вопрос о литературном влиянии, подражании. Так, прибегая к интертекстуальному диалогу с реализмом, Пьецух, с одной стороны, отдает должное Достоевскому, а с другой, реализует занимательную игру с привычными для литературы концептами и, моделируя сюжетную кавалькаду событий, развенчивает их посредством многочисленных и разнообразных аллюзий и реминисценций.
В основе сюжета «Новой московской философии» лежит занимательная детективная история – исчезновение старушки Пумпянской. Позже ее находят мертвой в парке. Как выясняется, убийцей оказался Митя Началов, житель этой квартиры, «велеречивый девятиклассник», «аккуратист, чистюля, почти педант», пожелавший проверить на старушке свой «аппарат показывания привидений». Связь с «Преступлением и наказанием» очевидна. Вообще, в «Новой московской философии» наличествует множество интертекстуальных отсылок на это произведение. Как отмечает литературовед П. Басинский, «если выбросить из «Преступления и наказания» полифоническую идеологию Достоевского, получится весьма приличный бульварный роман о том, как студент из корысти убил старуху с ее племянницей, потом испугался, раскаялся, признался, женился на проститутке и пошел честно отбывать каторгу» [1]. Но если в романе Достоевского главную роль играют не детективная канва и убийство, а философские искания автора и его главного героя, то в «Новой московской философии» непосредственно убийству придается бо́льшее значение.
Общность сюжетов – вовсе не единственная композиционная особенность, связывающая два этих, казалось бы, разных произведения. Как и свойственно иронической авангардной манере, в повести сталкиваются бытовая и культурологическая линии. Философия автора строится по модели «Преступления и наказания». Так, спор между Чинариковым и Белоцветовым о «высшей антропоцентристской морали», помещенный в третью главу первой части, восходит к философской идее Достоевского о человекебожестве и богочеловеке, отразившейся в рассуждениях Раскольникова о делении людей на два разряда. Философ Н.А. Бердяев, интерпретируя установки Ф.М. Достоевского, в своем труде «Миросозерцание Достоевского» емко замечает: «У Достоевского был только один всепоглощающий интерес, только одна тема, которой он отдал все свои творческие силы. Тема эта – человек и его судьба» [2]. Очевидно, что Пьецух, оказываясь под влиянием «достоевщины», перекликается с ним в обсуждении роли личности в истории. Интересно, что, идя на преступление, и Раскольников, и Митя Началов воодушевлены не самоцелью, не желанием проверить свои сверхчеловеческие теории на практике. Здесь, как нигде, уместны слова Белоцветова: «С теорией все в порядке. А с практикой как нам быть?» При этом автор, прибегая к реминисцентному сюжетостроению, убеждает: сущностное остается сущностным, убийство остается убийством, даже если оно является результатом любопытства подростка, а не реализацией идеи Раскольникова. Герои Пьецуха – «искатели», игнорирующие априорные законы жизни, неизменные по определению.
Не приходится сомневаться, что герои «Новой московской философии» имеют конкретные параллели в «Преступлении и наказании». Митя уподобляется Раскольникову. Образ Пумпянской перекликается со старухой-процентщицей Аленой Ивановной. Об остальных соответствиях Пьецух пишет: «...Фондервякин и баламут, и... не дурак выпить, а все же не Мармеладов, Рыбкин тоже блюститель порядка..., но до Порфирия Петровича ему далеко». Так, реминисценции, главное содержание которых наполнено ярко выраженной авангардной иронизацией, становятся основными в этой повести. Кроме того, герои Пьецуха, как и герои Достоевского, представляют собой тип «маленьких людей». Но если в романе Достоевского они предпочитают быть жертвами, а не палачами («Лучше быть раздавленным, чем давить других!»), то у Пьецуха об этом типе людей высказывается Анна Олеговна: «Легко сказать – выдвигайте кандидатуры…у всех на комнатку Пумпянской имеется интерес». Вероятно, не случайно в ряд размышлений Белоцветовым и Головой вводится определяющее всех героев слово – «пошлось».
Итак, можно сделать следующие выводы:
1. За счет привлечения интертекстуальных связей, эксплуатации постмодернистским текстом сюжетов текста-прецедента, сюжет повести полистилистически диффузен. Литература у Пьецуха перестает быть явлением инвариантным, в ней актуализируются пограничные жанровые особенности (литература связывается с философией, а детектив – с бытовой социально-философской повестью);
2. В произведении успешно сочленяются полистилистические нарративы, композиция повести эклектична и включает: цитатное обыгрывание классических сюжетов, реминисцентные иронизирования, пародии. Использование литературных реминисценций, мотивов, присущих «ироническому авангарду», исходит из положения, что жизнь органически «литературна», только «литература – это чистовик, а жизнь – черновик, да еще не из «самых путных» («Новая Московская философия»). Так, Пьецух, описывая неофитов, для которых пространство культуры и литературы является чужим и неизведанным, развенчивает их «религию» и ставит данность жизни выше любой философии. Отсюда особое, пьецуховское, понимание литературы как единственного, что «в счастливом случае может взять на себя функцию вероисповедания»;
3. Мнение о том, что Пьецух не может претендовать на оригинальность своего произведения, поскольку создал текст, эксплуатирующий коды прецедента, скорее, ошибочно, хотя и имеет право на существование. Важно понимать: структура любого художественного целого есть способ проявления авторской интенции, автор-постмодернист создает относительно новый текст, отталкиваясь от уже существующих и осмысленных им социокультурных кодов. Отсюда вторичная оригинальность повести «Новая московская философия». В таком случае прав был А. А. Генис, утверждая: «Если реалист рассказывал истории, то модернист рассказывал о том, как он рассказывает истории. Постмодернист историй уже не рассказывает – он их цитирует» [4].
Список литературы:
1. Басинский П. Писатель нашего времени. Послесловие А. Мелихова. – СПб., «Нева» (№2), 2002. – С. 188.
2. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского // [Репринтное текстовое издание] / ИМКА-Пресс [Прага, 1923]. URL: https://www.fedordostoevsky.ru, (дата обращения: 25.09.2020).
3. Вайнштейн О. Б. Постмодернизм: история или язык? – М., «Вопросы философии» (№3), 1993. – С. 3-7.
4. Генис А.А. Каботажное плавание // «L-критика» (№1), 2000. URL: http://magazines.russ.ru/project/arss/ezheg/genis.html (дата обращения 01.06.2019)
5. Курдюмова Т.Ф., Колокольцев Е.Н., Марьина О.Б. Русский язык и литература: Литература. 11 кл. Ч. 2. – М.: Дрофа, 2016. – С. 139.
6. Нефагина Г. Л. Русская проза второй половины 80-х – начала 90-х го- дов XX века: учебное пособие. – Минск: Экономпресс, 1997. – 231 с
7. Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература: учебное пособие. – М.: Флинта. Наука, 2001. – 608 с.
8. Черняк М.А. Современная русская литература: учебное пособие. – 2-е изд., – М.: ФОРУМ : САГА, 2010. – 352 с.
9. Эпштейн М. Н. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX – XX веков. – М.: Советский писатель, 1988. – 417 с.
10. Hutcheon, Linda. A Poetics of Postmodernism: History, Theory, Fiction: – New York: Publishing house «Routledge», 2004. – 268 p.