XII Международная студенческая научная конференция Студенческий научный форум - 2020

Введение. Иван Александрович Гончаров родился 18 июня 1812 г. У Гончарова-художника был необычный для того времени дар – спокойствие и уравновешенность. Это отличает его от писателей середины и второй половины XIX в., одержимых духовными порывами, захваченных общественными страстями. Достоевский увлечен человеческими страданиями и поиском мировой гармонии, Толстой – жаждой истины и созданием нового вероучения, Тургенев опьянён прекрасными мгновениями быстротекущей жизни. Напряжённость, сосредоточенность, импульсивность – типичные свойства писательских дарований 2-й пол. XIX в. А у Гончарова на первом плане – трезвость, уравновешенность, простота.

Лишь один раз Гончаров удивил современников. В 1852 г. по Петербургу разнесся слух, что этот человек де-Лень – ироническое прозвище, данное ему приятелями, – собрался в кругосветное плавание. Никто не поверил, но вскоре слух подтверждается. Гончаров действительно стал участником кругосветного путешествия на парусном военном фрегате «Паллада» в качестве секретаря начальника экспедиции вице-адмирала Е.В. Путятина. Но и во время путешествия он сохранял привычку домоседа.

Итогом кругосветного плавания Гончарова явилась книга очерков «Фрегат «Паллада», в которой столкновение буржуазного и патриархального мироуклада получило дальнейшее, углубляющееся осмысление. Путь писателя лежал через Англию к русским владениям в Америке (принадлежавшей тогда России Аляске и островам у её берегов). От зрелой, промышленно развитой современной цивилизации – к наивно-восторженной патриархальной молодости человечества с её верой в чудеса, с её надеждами и сказочными грезами. Истинной, необъявленной целью путятинской экспедиции было установление дипломатических и торговых связей с Японией – загадочной «заморской» империей, упорно сопротивлявшейся тогда всяким сношениям с Европой.

Через описание Японии Гончаров пытается предугадать и историческое будущее России, которой самим ходом мировой цивилизации рано или поздно суждено разорвать свою духовную и культурную изоляцию и влиться в семью европейских народов.

В композиции о кругосветном путешествии сюжет Японии логично занимает центральное место, подтверждая незыблемость мысли о бесконечности земного круговорота: Япония служила убедительным доказательством иллюзорности намерений остановить ход истории, добиться успеха в условиях отпадения от мировой системы: «Вот, – повествует Гончаров, – достигается, наконец, цель десятимесячного плавания, трудов. Вот этот запертой ларец, с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными усилиями склонить и золотом, и оружием, и хитрой политикой на знакомство. Вот многочисленная кучка человеческого семейства, которая ловко убегает от ферулы цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими уставами, которая упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев, смеется над нашими попытками просветить её, и внутренние, произвольные законы своего муравейника противопоставляет и естественному, и народному, и всяким европейским правам, и всякой неправде… в географии и статистике мест с оседлым населением земного шара только один пробел и остается – Япония».

Гончаров вернулся в Петербург 13 февраля 1855 г., а уже в апрельской книжке «Отечественных записок» появился первый очерк. Последующие фрагменты публиковались в «Морском сборнике» и различных журналах на протяжении трёх лет, а в 1858 г. всё сочинение вышло отдельным изданием. Цикл путевых очерков «Фрегат «Паллада»» (1855–1857) – своеобразный «дневник писателя». Книга сразу же стала крупным литературным событием, поразив читателей богатством и разнообразием фактического материала и своими литературными достоинствами. Книга была воспринята как выход писателя в большой и плохо знакомый русскому читателю мир, увиденный пытливым наблюдателем и описанный острым, талантливым пером. Для России XIX века такая книга была почти беспрецедентной.

Знаменательно, что отправившись в кругосветный вояж, Гончаров не преминул взять с собой рукопись 1-й части «Обломова» и попутно обдумывал замысел «Обрыва». Вернувшись домой, он завершит второй роман и напишет третий, объединив опыт русской жизни с раздумьями об историческом опыте разных народов планеты. Это придаст трилогии особую феноменологическую весомость, философскую оснащённость, послужит гарантией непреходящей востребованности читателем. С течением времени всё очевидней становится истина, что анафорически объединенные буквой «О» романы Гончарова с опытом его кругосветного путешествия связаны неразрывно и без очерковой книги «Фрегат «Паллада» понимание их внутреннего смысла оказывается неполным.

Теперь немного о самом фрегате, так как мне, как будущему офицеру ВМФ, это очень интересно. Фрегат «Паллада» российского военного флота был заложен на Охтинском Адмиралтействе в Санкт-Петербурге 2 ноября 1831 г., спущен на воду 1 сентября 1832 г.

Длина фрегата – 52,8 м, ширина – 13,6 м, вооружение – 52 орудия.

Строился под руководством известного судостроителя XIX в., полковника корпуса корабельных инженеров В.Ф. Стокке. Первым капитаном фрегата стал капитан-лейтенант П.С. Нахимов.

Фрегат был построен согласно личному указанию императора Николая I. В «Императорском повелении» указывалось, что фрегат надлежит строить по Сеппингсовой системе со скреплением корпуса диагональными ридерсами и раскосинами и с применением для скрепления корпуса фрегата железных связей. Особо указывалось на строительство фрегата по чертежам английского фрегата «Президент», являвшегося точной копией американского фрегата «Президент», который был взят английским флотом в качестве трофея и являлся тогда одним из наилучших кораблей для океанского плавания и рейдерства. Чертежи в Англии добыл штабс-капитан Корпуса корабельных инженеров И.А. Амосов, но Стокке решился на перепроектирование фрегата ради применения круглой (более прочной и лёгкой) кормы и тем самым рискнул нарушить императорское указание.

Фрегат получил много новинок кораблестроения тех лет, вроде применения вместо якорных канатов цепей, установки чугунных якорных клюзов и использования вместо бочек для хранения питьевой воды квадратных в плане цистерн из лужёного металла. Кроме того, как показали исследования документов фондов №165 и №421 в ГРА ВМФ, командование флота рассматривало «Палладу» и как опытную артиллерийскую площадку для разработки оптимального артиллерийского вооружения океанского фрегата. Особенно много в этом направлении сделал командовавший фрегатом с 1847 г. Великий Князь Константин Николаевич.

В мае-июне 1837 г. фрегат доставлял в Англию груз золота с Монетного Двора. При тимберовке, то есть капитальном ремонте со сменой обшивки корабля, фрегат был перевооружён на новую артиллерию, послужив всему флоту для отработки всефлотского перевооружения.

В 1852–1855 гг. судно под командованием капитана И.С. Унковского совершило с дипломатической миссией вице-адмирала Е.В. Путятина плавание из Кронштадта через Атлантический, Индийский, Тихий океаны к берегам Японии. В этом рейсе участвовал писатель И.А. Гончаров, написавший цикл путевых заметок.

После окончания переговоров в Нагасаки фрегат направился к российским берегам, где, из опасений захвата англичанами в связи с началом Крымской войны и с реальной небоеспособностью уже старого корабля с корпусом, абсолютно расшатанным океанским переходом и попаданием в два тайфуна (в Индийском океане и у Гонконга), был затоплен в январе 1856 г. в Константиновской бухте Императорской гавани (ныне бухта Постовая в Советской Гавани) на западном берегу Татарского пролива.

Страны на маршруте плавания.

Гончаров не был туристом в обычном смысле слова. Приезд писателя в Лондон совпал с национального масштаба событием: похоронами герцога Веллингтона. Повезло? «Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай; праздничную сторону народа и столицы…», – подтверждает Иван Александрович. Однако сам он «нетерпеливо ждал другого дня, когда Лондон… заживёт обычною жизнью». Писателя интересует повседневная жизнь чужого народа: «В тавернах, в театрах – везде пристально смотрю, как что делают, как веселятся, едят, пьют…» Равным образом Гончарова тяготила необходимость следовать обычными туристическими маршрутами, с неизбежным посещением Тауэра, «Британского музеума» – «хотелось побродить не между мумиями, а среди живых людей». Свою позицию писатель выразил уже в первой главе, говоря о том, что ему «хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на всё<…>, не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий…» Такое путешествие бессмысленно: «…Остаётся в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго». Напротив, «вглядыванье <…> в чужую жизнь <…> даёт наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь».

Этот «урок» чужой жизни автор «Фрегата…» и стремился донести до читателя. В предисловии он специально оговаривал, что не ставил задачей создание научно-исследовательского («учёного») труда и даже «систематического описания путешествия с строго определённым содержанием». Жанр своих наблюдений Гончаров определил как «очерки» – «летучие наблюдения и заметки, сцены, пейзажи...» Стремление систематизировать впечатление видно в названиях глав и частей – «От Кронштадта до мыса Лизарда», «Атлантический океан и остров Мадейра», «Русские в Японии» и т.д. Однако это не только географические вехи кругосветного пути, но в первую очередь этапы осмысления того, чем живёт современный Гончарову мир.

При изучении новых стран и континентов «точкой отсчёта» писателю служит борьба старого и нового, распространившаяся на весь земной шар. Гончаров сумел почувствовать борьбу эпох и исторических формаций, которая происходила на его глазах – в английских доках, где разрезали пополам парусное судно, дабы оснастить по последнему слову человеческой мысли – паровой машиной. Гончаров в большей степени на стороне нового, что проявляется и в описании родного корабля. В мировой поэзии «догончаровского» периода парусник – неизменный символ красоты, изящества, грации. Вспомним строки Пушкина: «Морей красавец окриленный! / Тебя зову – плыви, плыви…» Путешественник соглашается с этим, но – только издалека: «<…> Красиво смотреть со стороны, когда на бесконечной глади вод плывёт корабль <…>, как подобие лебедя…» Потому что, если подойдёшь поближе, бросятся в глаза сотни недостатков. «Нельзя определить срок прибытию парусного судна, нельзя бороться с противным ветром, нельзя сдвинуться назад, наткнувшись на мель…» – много чего нельзя. Гончаров не технического склада человек, но даже он ощущает малый коэффициент полезного действия, как сказали бы мы сейчас: «Посмотрите <…> на сложность механизма, на эту сеть снастей, канатов, верёвок и верёвочек, из которых каждая отправляет своё особое назначение <…>, взгляните на число рук, приводящих их в движение». Конечно, писатель отдаёт должное самоотверженному труду человека: «В <…> каждом крючке, гвозде, дощечке читаешь историю, каким путём истязаний приобрело человечество право плавать по морю…» Однако и в технике – особая красота, красота мощи и целесообразности. Свою мысль Гончаров разъясняет читателю образным сравнением, шутливым до язвительности, старого парусного корабля со… старой кокеткой, что «…нарумянится, набелится, подденет десять юбок и затянется в корсет, чтобы подействовать на любовника <…>, но только явится молодость и свежесть сил – все её хлопоты разлетятся в прах».

Попав на Мадейру, путешественник наблюдает чудесную природу, мягкий климат, изобилие плодов земных. Посреди райского острова одну черту повествователь воспринимает как диссонирующую. «Отчего, размышляет он, – на улицах мало деятельности? Толпа народа гуляет праздно <…>. На юге вообще работать не охотники; но уж так лениться, что нигде ни признака труда – это из рук вон». Зато на другом конце земного шара, в Африке, «воля и труд человека дивные дива творят!» Чтобы передать возникающие буквально на глазах изменения, повествователь многажды употребляет временные определения «теперь», «давно», «раньше»: «Здесь все в полном брожении теперь: всеодолевающая энергия человека борется почти с неодолимою природою». «А давно ли <…> ездили на волах, в сопровождении толпы готтентотов, на охоту за львами и тиграми? Теперь за львами надо отправляться миль за 400 от города: дороги, отели, омнибусы, шум и суета оттеснили их далеко». Усилия европейцев цивилизовать чёрный континент тем благороднее, что в других странах окультуривание быстро окупается, «приносит <…> выгоду богатыми дарами почвы. В Южной Африке нет этого: почва её неблагодарна, произведения так скудны, что едва покрывают издержки...» И однако поселенцы активно вводят технические новинки ради блага потомков: «Во всём ущелье <…> сделано до сорока каменных мостов и мостиков; можно судить, сколько употреблено тут дарования, соображений и физического труда!»

О благополучии Капской колонии путешественник уверенно судит на основании встреч и знакомства с независимыми, уважающими себя людьми, как, например, кучер Вандик или географ Бен. «Вторая специальность Бена – открытие и описание ископаемых животных <…>. Третья и главная специальность его – прокладывание дорог». Писателю казались лучшими представителями человечества люди, в которых практическая образованность сочеталась с духовными интересами, как у мистера Бена, – «…у него изумительный фальцетто. Он нам пел шотландские песни и баллады».

Воочию созерцая победы цивилизации, путешественник в то же время задаётся тревожным вопросом: «Да где же народ – чёрные? где природные жители края?» «Полную коллекцию всех племён, населяющих колонию», путешественник смог увидеть только… в тюрьме. Между английскими переселенцами и туземными африканскими племенами не прекращается война. «Когда <…> англичане доберутся до них <…>, тогда они смиряются <…> и на время затихают, грабя изредка, при случае. Их обязывают к миру, занятиям, к торговле; они все обещают, а потом, при первой оказии, запасшись опять оружием, делают то же самое». Русский путешественник завершает обзор боевых действий в Капской колонии проницательным самокритичным выводом: «Эти войны имеют <…> один характер с нашими войнами на Кавказе». «Скоро ли европейцы продолжат незаметаемый путь в отдаленные убежища дикарей, – от лица всех читателей задает вопрос Гончаров, – и скоро ли последние сбросят с себя это постыдное название?» А в том, что коренные жители Африки нуждаются в развитии, сочинитель убедился, послушав речь бушменов: слишком скудный и примитивный у них пока язык. Писатель считает единственно верными мирные пути, предлагает приобщить аборигенов к благам цивилизации: «Силою с ними ничего не сделаешь. Их победят не порохом, а комфортом».

Путешественник понимает: колонизация земель и обучение местных жителей пошли бы быстрее, если бы выходцы из Европы объединились. Но и здесь он наблюдает борьбу старого и нового – английских колонизаторов и старых поселенцев-буров (голландцев). Беглого взгляда на обстановку придорожных гостиниц путешественнику хватило, чтобы догадаться, что патриархальное хозяйство буров клонится к упадку, «голландцы падают, а англичане возвышаются в здешней стороне». И в этом, по его убеждению, также проявляет себя безжалостная логика Истории, которая всегда на стороне неутомимых колонизаторов. Голландцы одерживали начальные победы над природой благодаря своей «флегме». Ко времени появления в Африке предприимчивых британцев буры «достигли тех результатов, к каким <…> могло их привести, за недостатком положительной и живой энергии, это отрицательное и мёртвое качество, то есть хладнокровие». Им чужды положительные стремления, какие одолевают англичан – изменить, улучшить, пойти дальше, – голландцы довольствуются тем, что у них есть. Оттого-то англичане постепенно оттесняют буров на неудобные земли, – фиксирует очевидец. Писатель-гуманист даже вообразить себе не мог, что спустя несколько лет англичане развяжут войну на полное уничтожение конкурентов. Европа содрогнётся от их жестокости, мир впервые узнает, что такое концентрационные лагеря. Тысячи добровольцев, в том числе из России, потянутся на помощь истребляемым бурам…

Всего этого Гончаров не мог знать. Но чем дольше длится путешествие, тем в его голосе усиливаются скептические нотки. Везде он встречает «героя капиталистического времени», дельца англоговорящих стран. Поначалу этот новый владыка мира возбуждает удивление своим прозаически-приземлённым обликом: «Не <…> поэтический образ <…>, не с мечом, не в короне, а просто в чёрном фраке <…> с зонтиком в руках». Но он не может не внушать уважения своим упорством: «Я видел его на песках Африки <…>, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю <…>, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными <…> силами природы». Путешественник вынужден объективно признать «…Образ этот властвует в мире над умами и страстями». Но как и с помощью чего «властвует»?

Ответ на это даёт дальнейшее путешествие в страны Азии. Часть этих стран уже колонизирована европейцами (Филиппины, Шанхай), часть стоит на пути (Ликейские острова), и лишь Япония остаётся в добровольном затворничестве. Волею судеб стоянка у берегов Японии перемежалась посещением Сингапура, Гонконга, Шанхая, уже давно колонизированных Англией. Не заражённый национальными предрассудками наблюдатель сразу замечает черты сходства в национальном характере англичан и китайцев. Та же аккуратность даже в мелких поделках, одинаково фанатичное трудолюбие. Понятно, захваченный и подчинённый китайский уголок страны не блещет роскошью, в отличие от элегантных кварталов колонизаторов. Однако путешественник опытным оком распознаёт за обличьем нищеты лучшие черты национального уклада: «…Несмотря на запах, на жалкую бедность, на грязь, нельзя было не заметить ума, порядка, отчётливости, даже в мелочах полевого и деревенского хозяйства. <…> Не увидишь кучки соломы, небрежно и не у места брошенной, нет упадшего плетня и блуждающей среди посевов козы или коровы; не валяется нигде оставленное без смысла и бесполезно гниющее бревно. Самые домики, как ни бедны и ни грязны, но выстроены умно…» Меж тем чванство европейского колонизатора не знает границ. Путешественник видит, как образованный, культурный на первый взгляд англичанин, чуть только китаец «долго не сторонится с дороги, брал его за косу и оттаскивал в сторону. Китаец сначала оторопеет, потом с улыбкой подавленного негодования посмотрит вслед». Наглядевшись на подобные уличные сценки, писатель бросает с горечью: «Не знаю, кто из них кого мог бы цивилизовать: не китайцы ли англичан, своею вежливостью, кротостью да и умением торговать тоже».

К концу плавания путешественнику открывается обратная сторона колонизации. Он разоблачает двуличие цивилизованных стран: «…Китайцы отдают свой чай, шёлк, металлы <…>, пот, кровь, энергию, ум, всю жизнь. Англичане и американцы хладнокровно берут всё это, обращают в деньги…» Для них все пути хороши; не получается честно, действуют изощрённой казуистикой и ханжеством, нет – так оружием. Самую большую выгоду «просвещённым» странам приносит тайная торговля наркотиками. Ради сверхприбыли они «так же хладнокровно переносят старый <…> упрёк за опиум…» Русский писатель, не ведающий «прелести» быстрой наживы, охвачен гневом: «Бесстыдство этого <…> народа доходит до какого-то героизма, чуть дело коснётся до сбыта товара, какой бы он ни был, хоть яд!»

Морские офицеры и матросы того времени.

Благородными и воспитанными предстают в изображении Гончарова морские офицеры. Понаслышке он ожидал оказаться в обществе горьких пьяниц. Но все эти слухи не имели ничего общего с действительностью: «После, когда предложено было вовсе не подавать вина за ужином, все единодушно согласились. Решили: излишек в экономии от вина приложить к сумме, определённой на библиотеку». Не только соотечественник – на мысе Доброй Надежды иностранцы были приятно удивлены воспитанностью и «знанием приличий» русских офицеров. Им было с кем сравнивать: отпущенные на берег английские моряки отправились в гостиницу развлечься и «через час поставили вверх дном весь отель».

Автор практически не дал портретных характеристик своих морских знакомых. Даже фамилии их скрыл, как впрочем, и свою, под инициалами. Зато не отказался от индивидуализирующих характеристик. Мы всегда узнаем барона, который на всех широтах думает и говорит о еде. Иногда диалоги развёртываются в целые забавные сценки. Действующим лицом многих из них становится распорядитель офицерской столовой П. А. Тихменев. Автор видит, что Тихменев – замечательный человек, заботливый и всецело преданный своей обязанности накормить товарищей, до комизма щепетильно к ней относящийся: «Ну, что, Петр Александрович, вот мы и за экватор шагнули, сказал я ему, – скоро на мысе Доброй Надежды будем!» «Да, – отвечал он <…>, равнодушно поглядывая на бирюзовую гладь вод, – оно, конечно, очень приятно… А есть ли там дрожжи?» <…> Вдруг глаза его заблистали необыкновенным блеском: я думал, что он увидел экватор. Он протянул и руку. «Опять кто-то бананы поел! – воскликнул он в негодовании <…>. На ночь фрукты развешивали для свежести на палубе, и к утру их всегда несколько убывало».

Путешественник с удовольствием повествует о «деде», А.А. Халезове – этом бывалом, видавшем виды моряке: «У него всё отлично. Несёт ли попутным ветром по десяти узлов в час – «Славно, отлично», – говорит он. Дует ли ветер прямо в лоб и пятит назад – «Чудесно!» – восхищается он. На него не действует никакая погода». «За своеобразие ли, за добро ли – а его все любили».

Оценивая качества своего героя, писатель выразил пафос собственного творчества. Гончаров наделён от природы редким талантом. В людях он умеет разглядеть хорошее. Мир отвечает ему тем же. Всюду, где бы писатель ни оказался, он желанный гость: богатый купец Вампоа приглашает его в свой дом, в Маниле он видит, как делают знаменитые филиппинские сигары, посещает католического епископа и т.д.

Гончаров ставит цель погрузиться в морскую жизнь, освоить специфические морские термины и словечки: «Вы не совсем доверяйте, когда услышите от моряка слово канат. Канат – это цепь, на которую можно привязать полдюжины слонов – не сорвутся». Или: «Вы улыбаетесь при слове отваливать: в хорошем обществе оно не в ходу; но здесь у нас отваливай – фешенебельное слово». Гончаров-реалист стремится увидеть и показать интересное в ежедневном быту «Паллады», в простых людях. И начинает с описания корабля, который виделся писателю частичкой родины, отважно пересекающей океаны – «в этом спокойствии, уединении от целого мира, в тепле и сиянии фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной русской деревни».

Писатель отправился знакомиться с трапезой простых моряков. «Хлеб да соль», – сказал я. Один из матросов, из учтивости, чисто облизал свою деревянную ложку и подал мне». «Щи превкусные, с сильною приправой луку…» – итожит учтивый собеседник свои впечатления. Дворяне-офицеры, понятно, питаются иначе. Однажды, когда путешественник из-за качки не мог выйти из каюты, Фаддеев притащил ему в одной тарелке «курицу с рисом», «горячий паштет», «жареную баранину» «и все прикрыто вафлей». Казалось бы, вот повод поговорить о социальной несправедливости, угнетении. Но Гончаров в этом и видит справедливость, и залог стабильности, и покой – когда не каждому поровну, а каждому, что ему нужно. В самом деле, зачем простым морякам офицерские кушанья? У них свои вкусы и пристрастия: «Эти куски солонины и лук с вареною капустой – любимое матросами и полезное на море блюдо». Не забудем, что русскому человеку важно количество – наесться, так «до отвалу». И на корабле этот идеал простого человека исполняется: «…То от одной, то от другой группы опрометью бежал матрос, с пустой чашкой, к братскому котлу, и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку».

Матрос Фаддеев специально приставлен к сухопутному путешественнику для услуг. Фаддеев – наиболее полно очерченная личность, в данном случае лучше сказать, «натура». «Я изучил его недели в три, – рассказывает Гончаров, – он меня, я думаю, в три дня. Сметливость и «себе на уме» были не последними его достоинствами, которые прикрывались у него наружною неуклюжестью костромитянина и субординациею матроса». И в этом портрете сквозит восхищение опытностью, мастеровитостью привычного к трудам простолюдина: «Доска ли нейдет – мигом унесёт её, отпилит лишнее, и уж там, как она ни упрямься, а он втиснет её в своё место». В поведении простого матроса нет и тени рабской покорности. Бывалый морской волк от чистого сердца заботится о неопытном барине, ворует для него сберегаемую на корабле пресную воду. «Достал, – говорил он радостно каждый раз, вбегая с кувшином в каюту, – на вот, ваше высокоблагородие, мойся скорее, чтоб не достали да не спросили, где взял, а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть!» Литератор на протяжении путешествия записывал меткие словечки Фаддеева. Так, заметив в Лондоне, на страже у дворца шотландских гвардейцев, русский смеется: «Королева рассердилась: штанов не дала!» Каким-то непостижимым образом Фаддеев умудрялся находить общий язык с простыми людьми во всех портах мира.

Писатель объективен, ироничен и одновременно великодушен, рисуя повадки и ухватки матросов-простолюдинов. Например, нелюбовь к книге – «у него было то же враждебное чувство к книгам, как у берегового моего слуги: оба они не любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь, так, того и гляди разорвёшь». Младенческая наивность Фаддеева заставила наблюдателя воскликнуть: «Господи! <…> как тебе, должно быть занимательно и путешествовать, жить на свете, младенец с исполинскими кулаками!» Гончаров попытался пробудить в нём любопытство или хотя бы самолюбие: «Воротишься домой, спросят, где был; что ты скажешь? <…> Откуда мы приехали сюда?» «Ну, где Россия?» «В Кронштадте, – проворно сказал он». Однако сметливый матрос быстро выучил урок, и по прибытии в Капштадт, попросился «в Африку». Фаддееву свойственно душевное чутьё, непосредственное восхищение прекрасным: «…Воротясь на фрегат, я нашёл у себя в каюте великолепный цветок: горный тюльпан, величиной с чайную чашку, с розовыми листьями и тёмным, коричневым мхом внутри, на длинном стебле. «Где ты взял? – спросил я. «В Африке, на горе достал, – отвечал он» (Фаддеев).

Посещение Японии.

Венцом путешествия было посещение неведомой и загадочной Японии. Сам писатель всю стоянку у этих берегов жил под впечатлением чуда. «В иную минуту казалось, что я ребёнок, что няня рассказала мне чудную сказку о неслыханных людях. <…> Да где это я в самом деле?.. Что это за дом, что за комната: окна заклеены бумагой <…>, кругом золочёные ширмы с изображением аистов – эмблемой долголетия? Крышу поддерживает ряд <…> четырехугольных деревянных столбов; она без потолка <…>. Где же я?» Предыдущая русская экспедиция была отправлена императором Александром I. Во главе экспедиции был поставлен Николай Петрович Резанов (1764–1807). Да, да, тот самый, о котором создана известная рок-опера «Юнона» и «Авось». Но перед тем как Резанов на кораблях с этими названиями двинулся к берегам Калифорнии, где пленил сердце юной Кончиты де Арангуэлло, русская экспедиция направилась к берегам Японии. Так же на двух судах – «Надежда» и «Нева». «Нева» простояла у берегов Японии более полугода (1804–1805). К сожалению, «миссия Резанова в Японии не имела успеха. Японцы отказались от контактов с Россией, не приняли подарков, посланных русским царем, и дали понять, что и впредь они не будут пускать русские корабли в свои порты».

Спустя сорок лет мало что изменилось. Моряки «Паллады» сразу почуяли, что к иноземцам здесь не расположены, что иностранцы внушают недоверие и страх. Простым японцам строго-настрого запрещено даже принимать подарки от пришельцев. «Один раз Эйноске (японец-переводчик) тихонько сказал, что наш матрос подарил одному японцу пустую бутылку. «Ну, так что ж?» <…> «Позвольте прислать ее назад, – убедительно просил Эйноске, – иначе худо будет: достанется тому, кто принял подарок». – «Да вы бросьте в воду». – «Нельзя, мы привезём, а вы уж и бросьте, пожалуй, сами». «Какова система ограждения от контрабанды всякого рода! – восклицает наш путешественник, наглядевшись и наслушавшись о происшествиях подобного рода. – Какая бы, кажется, могла быть надежда на торговлю <…>, на просвещение, когда так глухо заперто здание и ключ потерян?»

Нам, пожалуй, еще увлекательнее читать эти страницы, нежели современникам Гончарова – мы-то знаем, какой стала Япония в начале ХХI в. С истинно художнической прозорливостью Гончаров уверенно предсказывает, что система внешней изоляции падет очень скоро: «…Если падёт их система, они быстро очеловечатся, и теперь сколько залогов на успех!» Писатель восхищается тем, «сколько у них (японцев) жизни кроется под этой апатией, сколько веселости, игривости! Куча способностей, дарований – всё это видно в мелочах, в пустом разговоре, но видно также, что <…> все собственные силы жизни перекипели, перегорели и требуют новых, освежительных начал». Обновление начнётся с молодежи: «Молодые сознают, что всё своё перебродилось у них и требует освежения извне...» Об этом путешественник судит на основе долгого общения с уже упомянутым переводчиком Эйноске. Но есть надежда и на мудрость старшего поколения. Пообщавшись с одним из японских сановников, Кавадзи, путешественник убеждается, что «он был очень умён, а этого не уважать мудрено…» И добавляет: «Ум везде одинаков: у умных людей есть одни общие признаки, как и у всех дураков, несмотря на различие наций, одежд, языка, религий, даже взгляда на жизнь». Угадать это помогла мимика и жестикуляция собеседника. Писатель сосредоточивает внимание на том, как «на лбу, в меняющихся узорах лёгких морщин, заметно отражалось, как собирались в голове у него <…> понятия и как формировался из них общий смысл того, что ему говорили…» Так возникали представления о характерах каждого (!) из японских уполномоченных и переводчиков, явившихся на корабль.

Несмотря на то, что перепуганные японские чиновники, как могли, оттягивали переговоры, писатель не чувствовал досады по отношению к отсталому, «дикому» народу. Русские проявили уважение к обычаям и традициям другого народа. Комические сценки взаимного непонимания на обедах и приёмах они вполне трезво объясняли лукавой спецификой гостеприимства (напоминающей, по замечанию путешественника, способы угощения лисою журавля). Однако описывая бесконечные утомительные церемонии, страх, медлительность и боязнь инициативы (о всякой мелочи «надо спросить у верховного совета, верховный совет спросит у сиогуна, а тот пошлёт к микадо») – он неизменно оговаривается. Замкнутость, церемонность, кастовое высокомерие и подавление личности – всё это признаки определённого этапа развития человечества. Его прошли все без исключения страны, и Россия тоже. Так, писатель отмечает, что японская администрация руководствуется в своих действиях старинной мудростью «тише едешь…» И тут же добавляет: «Чуть ли эта поговорка не здесь родилась и перешла по соседству с востоком и к нам. <…> Но мы выросли, и поговорка осталась у нас в сказках».

Русские моряки предлагали сотрудничество на основе взаимовыгодной торговли. «Вон, например, у вас заметен недостаток в первых домашних потребностях: окна заклеены бумагой, – говорил адмирал <…>, – от этого в комнатах и темно, и холодно: вам привезут стекла, научат, как его делать. Это лучше бумаги и дёшево стоит. У нас, – далее говорил он, <…> много рыбы. А соли нет; у вас есть соль: давайте нам её, а мы вам же будем возить солёную рыбу, которая составляет главную пищу в Японии». Русские пытаются наладить контакт, европейцы готовы на всё, в том числе «пойти, например, в японские порты, выйти без спросу на берег, и когда станут не пускать, начать драку. Потом самим же пожаловаться на оскорбление и начать войну. Или другим способом: привезти опиум и, когда станут принимать против этого строгие меры, тоже объявить войну».

Гончаров знал, о чём говорил. Фрегат прибывает на Ликейские острова. Страна совсем недавно славилась «пастушескими» нравами своих простодушных дружелюбных жителей. С приходом развращенных европейцев от «золотого века» не осталось следа. Мало того: русские узнали, что «американцы, или люди Соединенных штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив <…> бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под своё покровительство <…>, и потому просят других не распоряжаться». Этот акт беззастенчивого захвата мотивируется, конечно же, высокой целью: защитить несчастных жителей Ликейи «против ига японцев». Однако красивые фразы не обманули путешественника. С жестоким сарказмом замечает он: «Что это за сила растительности! Какое разнообразие почвы! <…> Эти благословенные острова. Как не взять их под покровительство?»

Крымская война на Тихом океане.

Крымскую войну 1853–1856 гг. не зря называли Восточной. Она докатилась до самой Камчатки. «Паллада» не могла остаться в стороне. Гончаров пишет: «Адмирал и капитан неоднократно решались на отважный набег к берегам Австралии, для захвата английских судов, и, кажется… только неуверенность, что наша старая добрая «Паллада» выдержит ещё продолжительное плавание от Японии до Австралии, удерживала их, а ещё, конечно, и неуверенность… застать там чужие суда».

О войне адмиральский секретарь говорит удивительно спокойно, даже скучающе (куда больше его волнует запах применяемого китайцами кунжутного масла и чеснока). Это особенности личного восприятия – или вообще тогда к войне относились иначе? «Капитан поговаривал о том, что в случае одоления превосходными неприятельскими силами необходимо-де поджечь пороховую камеру и взорваться», – пишет Гончаров, и незаметно, чтобы такая перспектива его особенно тревожила. Или: «Для развлечения нам хотелось принять участие в войне и поймать французское или английское судно. Однажды завидели довольно большое судно и велели править на него… Зарядили наши шесть пушечек, приготовили абордажное оружие». До абордажа не дошло: судно оказалось американским китобоем.

Участники Крымской войны с обеих сторон решали не только текущие военные, но и перспективные геополитические задачи. «Паллада» описывала корейский берег, англо-французская эскадра в 1856 г. составила карты побережья нынешнего Приморья. Гавань, названная англичанами Порт-Мэй, могла бы стать новым Гонконгом. Но вскоре после похода «Паллады», в 1858 и 1860 гг., были заключены Айгунский и Пекинский договоры, в соответствии с которыми Приамурье и Приморье стали российскими. В гавани Порт-Мэй (бухте Золотой Рог) в 1860 г. появился русский военный пост Владивосток.

Карты Кореи, куда весной 1854 г. пришла «Паллада», были фрагментарны и неточны. Корейцев, которые через какие-то десять лет начнут переселяться в русское Приморье, в России не знали. Корея, пишет Гончаров, «представляет обширную, почти нетронутую почву для мореходцев, купцов, миссионеров и учёных».

Здесь писателя наконец «прихватила немного» тоска по родине. «Прелесть новизны» ушла, ему становится скучно, он устал от двухлетнего путешествия. Моряки во главе с Посьетом «всякий день» покидают фрегат – промеряют глубины, охотятся, поднимаются по рекам… – а Гончаров, в котором взял верх Обломов, остаётся в каюте, пока бухты и мысы восточного берега Кореи нарекались именами участников экспедиции. Даже на современных лоциях остались двойные топонимы: мысы Чанадэдан (Пещурова) и Йондэгап (Шлипенбаха), островки Тэчходо и Маяндо, названные именами отца Аввакума и самого Гончарова.

9 мая 1854 г. «Паллада» – у разделяющей Корею и Маньчжурию реки, которую Гончаров называет «Тай-маньга». Это Туманная (Туманган по-корейски, Тумэньцзян по-китайски), по которой проходит граница КНДР и РФ. Работа гидрографов и картографов продолжилась у берегов тогда ещё не российского Приморья. На картах появились залив Посьета, бухта Рейд Паллада, камни Унковского, остров Фуругельма… В водах Приморья фрегат провёл девять дней. Но никаких сведений о месте, где через шесть лет заложат Владивосток, Гончаров не даёт.

18 мая «Паллада» входит в Татарский пролив. Каких-то пять лет назад прошедший здесь Невельской доказал, что Сахалин – остров. «Известна только линия берега, но что дальше – никто не знает, никто не был, не рылся там», – пишет Гончаров. И ещё: «Что это за край; где мы? сам не знаю, да и никто не знает: кто тут бывал и кто пойдёт в эту дичь и глушь? Кто тут живёт? что за народ?»

Поход оказывается скомканным из-за войны. Путятин переходит на сменивший «Палладу» фрегат «Диана». «Палладу» оставили в Императорской (ныне Советская) гавани, а после сожгли и затопили, чтобы не досталась врагам. Сегодня душа корабля живёт в новой «Палладе» – приписанном к Владивостоку учебном судне Дальрыбвтуза.

Гончаров отпрашивается у Путятина домой: «Нельзя было предвидеть, какое положение пришлось бы принять по военным обстоятельствам… Может быть, пришлось бы… оставаться праздно в каком-нибудь нейтральном порте, например в Сан-Франциско, и там ждать исхода войны. Я испугался этой перспективы неизвестности и ожидания на неопределённый срок… Мне хотелось домой, в свой обычный круг лиц, занятий и образа жизни».

Заключение. Путевые очерки «Фрегат «Паллада» имеют большое познавательное историческое и художественное значение. Своеобразие стиля очерков очень верно определил Н. А. Некрасов, отмечая «красоту изложения, свежесть содержания и ту художественную умеренность красок, которая составляет особенность описания г. Гончарова, не выставляя ничего слишком резко, но в целом передавая предмет со всею верностью, мягкостью и разнообразием тонов».

В очерках ощущается противоречивость мировоззрения Гончарова, но они строго документальны и ценны для нас правдивым изображением фактов.

Передавая день за днём свои наблюдения и впечатления в новой и необычной для него среде, незаметно для читателя вовлекая его в интересы этой среды, в жизнь окружающих людей, Гончаров не забывает родной страны. Яркие картины жизни буржуазного Запада, таинственного Востока не могут заслонить от художника картины родного, сонного царства крепостной России. Оно встаёт перед ним, где бы он ни был: среди шума и суеты Лондона, на песчаном берегу Африки или под тропическим небом Цейлона.

Как секретарь экспедиции, Гончаров вёл судовой журнал и путевой дневник. «Чуть явится путная мысль, меткая заметка, я возьму да и в памятную книжку, думая, не годится ли после на что», – писал Гончаров Майковым из Сингапура. Письма, путевой дневник, записи в судовом журнале, в записной книжке дали богатейший материал для очерков.

В очерках Гончаров повествует о событиях неторопливо и обстоятельно. В далёких жарких странах, среди экзотических картин природы он вспоминает близкие его сердцу русские пейзажи: «Что за виды! Какой пламенный закат! Какой пожар на горизонте! В какие краски оделись эти деревья и цветы! Как жарко дышат они! Ужели это то солнце, которое светит у нас? Я вспомнил косвенные, бледные лучи, потухающие на березах и соснах, остывшие, с последним лучом нивы, влажный пар засыпающих полей, бледный след заката на небе, борьбу дремоты с дрожью в сумерки и мёртвый сон в ночи усталого человека – и мне вдруг захотелось туда, в ту милую страну, где… похолоднее».

Жанровые картины в очерках поражают полным и точным описанием мелочей жизни и быта, которые не всякий может подметить. Путевые очерки, вчерне написанные во время путешествия, Гончаров начал публиковать вскоре после возвращения и завершил публикацию в 1857 году.

«Фрегат «Паллада» имел большой успех у читателей. При жизни Гончарова книга издавалась пять раз. Д.И. Писарев отмечал, что «Фрегат «Паллада» встречен был русским читателем «с такой радостью, с какой редко встречаются на Руси литературные произведения». Сам Гончаров писал: «История плавания самого корабля, этого маленького русского мира с четырьмястами обитателей, носившегося два года по океанам, своеобразная жизнь плавателей, черты морского быта – все это также само по себе способно привлекать и удерживать за собой симпатии читателей».

По сути дела «Фрегат «Паллада» – это единственная в своем роде книга с беспрецедентно широким этнологическим охватом земного шара от кафров до якутов, от африканцев до сибиряков, отмеченная неподдельным интересом к судьбам разных народов – образу их жизни, мировидению, характеру верований, своеобразию бытового уклада, еды и одежды, их отношений с другими народами. 

Вспоминая поход на «Палладе», Гончаров так парировал обывательские разговоры об опасностях: «Иные так разборчивы, что ужасно затрудняются в выборе смерти. Многих заблаговременно занимает этот вопрос. Некоторым особенно не нравится тонуть… А чем же это хуже… паденья из коляски и разбитого о мостовую черепа, например?» О морских путешествиях писал: «Там нельзя жить дурному человеку… Ежели и попадётся такой человек, он непременно делается хорошим – хоть на время по крайней мере. Там каждый шаг виден, там сейчас взвесят каждое слово, угадают всякое намерение…» В 1866 г. Гончаров снова собирался в моря, но не вышло. В 1871-м Посьет предлагал ему идти в Америку на фрегате «Светлана», но тут уже отказался сам писатель – по нездоровью.

В 1874 г. Гончаров писал: «Мне поздно желать и надеяться плыть опять в дальние страны… Лета охлаждают всякие желания и надежды. Но я хотел бы перенести эти желания и надежды в сердца моих читателей – и – если представится им случай идти (помните: «идти», а не «ехать») на корабле в отдалённые страны – предложить совет: ловить этот случай, не слушая никаких преждевременных страхов и сомнений… Человеку врождённа и мужественность: надо будить её в себе и вызывать на помощь, чтобы побеждать робкие движения души и закалять нервы привычкою».

Список использованных источников.

1. Краснощёкова, Е.А. Гончаров: Мир творчества [Текст] / Е.А. Краснощёкова. – СПб.: Пушкинский фонд, 1997.

2. Гончаров без глянца [Текст] / П. Фокин. – СПб.: Амфора, 2013.

3. Орнатская, Т.И. История создания «Фрегата «Паллада» // Гончаров И.А. Фрегат «Паллада». Очерки путешествия в двух томах (Литературные памятники) [Текст] / изд. подготовила Т.И. Орнатская. – Л., 1986.

4. Фрегат «Паллада». Очерки путешествия в двух томах [Текст] / Д.В. Ознобишин. – Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1986.

5. Фрегат «Паллада» [Текст] // Литагент «5 редакция». – М.: ЭКСМО, 2014.

6. Анализ книги путевых очерков И.А. Гончарова «Фрегат «Паллада» // Тимашова, О.В. Русская классика XIX века. И.А. Гончаров, И.С. Тургенев: монография [Текст] / О.В. Тимашова. – Саратов: изд-во «Лицей», 2005. – Сер. По страницам литературной классики.

Код для цитирования: Скопировать