VII Международная студенческая научная конференция Студенческий научный форум - 2015

Жизнь, даже и лагерная, многообразна и многогранна. Одну из ее граней – физическую и моральную, духовную деградацию человека в условиях «ада» – В.Шаламов художественно воплотил как никто иной. Шаламов показал в своих произведениях запредельные состояния психики человека. Он открывает в человеке слабое существо, которое знает: в его положении опираться на нравственные установки бесполезно, спасительным может быть лишь случай, везение, удача. На таком материале с такой художественной убедительностью никто кроме В.Шаламова не работал. Его произведения – абсолютно отдельно стоящий остров в архипелаге «лагерной прозы». Рассказы Шаламова отличают неповторимое писательское видение, постоянное ощущение края жизни, за которым – лишь безумие, особые художественные приемы, отрицание классических реалистических традиций.

В центре шаламовского повествования – мысль о том, что «человек оказался гораздо хуже, чем о нем думали русские гуманисты XIX и XX веков. Да и не только русские...» (из письма В. Шаламов А. Кременскому) [1, с. 154].

В.Шаламов увидел и познал этот предел. Он, сохранив себя как личность, как художника, открыл миллионам людей страшную Правду о Колыме. Проза его беспощадна, и не только по отношению к Системе. Не щадит она и человека, раздавленного лагерем. На такое осуждение имел право Варлам Шаламов, сумевший подняться из ада. Шаламовская проза – это не просто воспоминания, мемуары человека, прошедшего круги колымского ада.

По мнению Виктора Ерофеева, Шаламов, в отличие от Достоевского, показывает, что страдания не возвышают людей, а «делают их безразличными, стирается даже разница между жертвами и палачами: они готовы поменяться местами» [2, с.17]. Страшный колымский опыт, состоявший из многократных смертей и воскресений, из безмерных мук от голода и холода, из безмерных унижений, превращающих человека в животное, – вот что легло в основу шаламовской прозы, которую он называл новой. Можно сколько угодно нанизывать устрашающих эпитетов к этой запредельной реальности, но только умом мы можем постичь всю ее бесчеловечность, представить же – вряд ли. Шаламов и исходил из того, что «все тамошнее слишком необычайно, невероятно, и бедный человеческий мозг просто не в силах представить в конкретных образах тамошнюю жизнь...». Многое в системе человеческих представлений и ценностей в свете этого нового, дотоле неведомого опыта требовало пересмотра, словно в самой сердцевине, в самой сущности человеческого существования обнаружился смертоносный нарыв. Что Шаламову удалось выразить этот опыт – именно в «конкретных образах», говорит то неизгладимое, переворачивающее душу впечатление, какое производят на читателя его рассказы.

Растление – одно из самых грозных слов в шаламовском приговоре лагерю. Образ лагеря в шаламовской прозе – это и есть, в сущности, образ растления, разными путями и на разных уровнях, от бытийного до физиологического, проникающего в человеческую душу Разрушающего ее. Обесценение и обессмысливание жизни, отравленной смертью ее обыденностью и легкостью, как видим, тоже входит в понятие растления, является одним из самых мощных его факторов, как бы охватывающим многие другие. Опыт Колымы изменяет представление В. Шаламова не только о самом себе, но и о возможностях человека вообще. Именно здесь, на этом «полюсе лютости», как назвал Колыму А.Солженицын, он понимает, что нравственные и тем более физические силы человека небезграничны, что не так далек предел, когда человек перестает быть человеком и высшие требования к нему уже ничего не значат.

Однако В.Шаламов не отменяет нравственных требований ни к себе, ни к другим. «Он как был, так и остался максималистом, хотя близкий ему рассказчик в его произведениях обычно дегероизируется. Сюда следует отнести и иные поступки, описанные в КР как с виду незначительные, но «предстающие как акты высокой человечности» или даже «настоящие подвиги сострадания» [3, с.154].

В.Шаламов определяет своеобразие «Колымских рассказов» как «фиксацию исключительного состояния, исключительных обстоятельств, которые, оказывается, могут быть и в истории, и в человеческой душе Человеческая душа, ее пределы, ее моральные границы растянуты безгранично – исторический опыт помочь тут не может». Это одна из самых точных формул писателя: «фиксация исключительного в состоянии исключительности».

Своими правдивыми и суровыми документальными рассказами и теорией «новой» прозы Шаламов обвиняет художественную литературу за то, что она либо уклонялась от действительно правдивого изображения «уркаганов», либо даже, поддавшись спросу на уголовную романтику, идеализировала их, как, например, И.Бабель в «Бене Крике», Л.Леонов в романе «Вор» или Н.Погодин в известной пьесе «Аристократы», где он воспевал так называемую перековку, то есть перевоспитание блатарей.

В. Шаламов воспринимает лагерный мир как «ад» на земле. Но и за пределами лагеря мир безотраден, так как писатель уверен, что лагерь – слепок с «большого» мира, это его порядки (сталинские) просачиваются в «ад» в наиболее концентрированном виде.Авторская модель абсурдного мира, оставленного Богом, в котором люди обречены на одиночество и смерть, сюрреалистичен. В. Шаламов сумел показать лагерный мир без прикрас и «сгущения красок». Этот мир таков, каков на самом деле, в реальной жизни. Страшно то, что этот мир абсурда и сюрреализма был, «имел место», так сказать, в истории нашей многострадальной страны, когда-то называвшейся СССР.

Литература

1. Шаламов В. Из переписки. // Знамя. 1993. № 5. С. 115-159.

2. Ерофеев В.В. Введение // Русские цветы зла. – М.: Подкова, 1997. – С.15-24.

3. Лейдерман Н. «…В метельный, леденящий век» // Урал, 1992, № 3.– С.171-182.